такое, пинать гостей, бить по голове камнем в носке, ломать ноги, выдергивать волосы не режущими ножницами, и сдирать с кожи пух клеем.

Бывало, кипит чайник, заходит сын, вернувшийся из школы, отец встаёт и ударяет сына чайником, и заставляет пить кипяток. Чем больше ран бывало у таких детей, тем уважительнее к ним относились их сверстники. А мертвецам давали орден почёта, впрочем, мало чем отличающийся от наших орденов за заслуги перед страной; убийство, издевательства, бесчинство и изнасилование. Такова она, геройство, во всех мирах.

Но как и во всех мирах вне зеркал, тут существовали целые поколения «нетронутых» — каким бы добром они не занимались, их не трогали. Отслужившие своё — ветераны мира зеркал. Они обладали силой удивительной, кошмарно жуткой, что фантастика — это насмешки над их могуществом. «Нетронутые» — уничтожившие целые страны, города, цивилизации. В зеркале до сих пор существует Атлантида, а по улицам гуляют народы Майя, их, совсем мало, они прячутся от «нетронутых», ведь задача тех, уничтожить всякого, кто живёт там, и, когда-либо жил.

Но в параллельной мире живут не только люди, здесь, животные имеют разум. Стоит заметить, что кошки вполне себе хитры и умеют выпутываться из всяких ситуаций, в отличии от медведей, им этого не нужно. Медведей тут любили все, если так можно сказать про убийц. Бурые уничтожали людей и съедали, рвали им глотки, затем уходили домой, в берлогу, запасти на зиму еду. В берлоге то и дело жили и люди, в клетках, которых поместили сюда на зло, смеха ради. Медведь приходил, вгрызался в прутья, ревел, тянулся до них лапами, но железо не поддавалось. Люди ждали, пока зверь уснёт, и тянулись за человеческим мясом, чтобы съесть. Проснувшись медведь оглядывал берлогу и яростно выбегал из неё. Ему всегда казалось, что к нему заходили. Потому мстил и убивал. Со зверем трудно договориться.

Медведь понимал как смысл зеркального, так и смысл реального мира. В нашем их называли бы сумасшедшим, но здесь… он свой.

Люди пытались, правда, пытались. Они бросали в него костями, камнями, высыпали на спящего него песок, говорили, чтобы он убил их, без всякого промедления. Те думали, что так они по крайней мере смогут надеяться на освобождение, а слова подействовали ровно наоборот, и медведь впредь всегда пытался их убить и съесть. Люди принижались друг перед другом… делали добро, делали массаж через прутья, пока тот спал, делились недоеденным мясом, чтобы «раздобрить», их даже рвало от своих действий, но медведь не поддавался. В его глазах, люди, издевались над ним точно так же, как и над людьми снаружи.

— Лицемерные, лживые суки! — орал медведь, хватал валун и бросал на клетку, — Твари бесчеловечные! — кому бы говорить ещё о человечности. И, правда, не ему. Его нельзя было упрекнуть в том, что он человек и обязан делать добро и зло защищая человечество. Он зверь, и человек его враг.

Помимо зверей, в зеркальном мире имели разум и все предметы, которые не имели его в нашем; столы, стулья, вазы, ковры, серванты, ложки, доска прислонённая к дому, стекло, и, даже картина. Картина всё время вела дискуссии и рассказывала, каково ей жить, и наблюдать, как вокруг неё ходят люди и не здороваются, не замедляют ход, чтобы рассмотреть алые пионы на ней, старушку собирающую помидоры на грядке, или собак резвящихся на сене. Картине обидно. Вдруг, полились дожди в ней, сено и собаки намокли, а старушка не смогла добежать до крыльца дома и упала на зад и проскользнула обратно на грядку — помидоры разлетелись, задавив пионы расположившимся по сторонам грядки. Для красоты высаженные.

Картина наблюдала картину мира; одно и то же, каждый день. Ей так осточертело всё вокруг, что ей хотелось иметь ноги, чтобы убежать отсюда, спрыгнуть с окна, растворится где-нибудь за поляной нарциссов, за огромными стеблями подсолнечника, прилечь на поле кукурузы, и смотреть на звёзды, смотреть и мечтать о путешествиях по космосу. Было удачей, в дни, когда приходили люди, что брали её с собой и перевозили в соседние города, страны. Картина видела мир из окна автомобиля, радовалась, и не было дня, чтобы в ней не шли дожди. Старушка кряхтела, ругалась, проклинала погоду поднимая руку на облака; висевшие, словно приклеенные.

Собаки лежали под крыльцом, дрожали, — носы холодные-холодные, — локали из лужи, подбегали к старушке, лаяли, прыгали, затем снова убегали под крыльцо. Старушка тотчас кидала ведро на землю и бежала домой, выходила с кастрюлей и давала им кушать. Вода капала в кастрюлю, собаки морщили носы. Только не было в этом мире никогда птиц, по утрам не просыпалась старушка под пение соловья или дрозда, и никогда не знала мира, где были реки, а по тем рекам плавали рыбы.

Одно могло её развлечь, — разговоры с картиной о жизни, бытие. Картина описывала что видела, рассказывала чего можно увидеть за пределами её мира. Старушка ахала, и становилась мечтательницей, маленькой девочкой Нютой.

В комнате с картиной располагались стулья, накрытые кружевной тканевой скатертью, тапочки брошенные хозяевами, никогда не зажигающийся камин, и холодные, мраморные бюсты видных деятелей искусств. Их разговоры не умолкали. Пикассо спорил с Микеланджело о Сикстинской капелле. Теодор Рузвельт, задыхаясь, рассказывал Линкольну о том, как стал единственным самым молодым президентом США, а Менделеев рассматривал красивые линии на шее Мэрилин Монро. Лишь Чехов не говорил и никого не рассматривал, он слушал шум прибоя на картине расположившийся позади него.

Стулья шумели, шелест их языков напоминал опадающую листву осенью. От чего смеялась скатерть, стало понятно сразу; разговоры щекотали её, обувая трепетным ветром, мягким и спокойным. Камин покрывался злостью, плевался огнём, и часто извинялся. Никто камин не зажигал, он умел делать это сам.

В той же комнате над камином на кирпичной стене, висел ковёр. Ковёр говорил тихо, еле слышно, с басом — кашлял, пыль забивалась в рот, плевался, подбрасывая «дреды» до глаз. С правой стороны камина, а камин располагался ровно по центру комнаты у стены, стоял шкаф с полками для книг, не меньше двух метров в высоту и полтора вдоль. Книг было не считанное количество,